Наткнулся в интернете на переработанный вариант издания: Бродский Н. Нюансы музыкальной Москвы. Иерусалим, 1991. Интересно было почитать о прославленных музыкантах, но что-то вызвало недоверие и даже неприятие.
О Рихтере, с которым, начиная с его приезда в Москву в 1937 году, мы были на одном курсе. В годы нашей учебы иллюстрации по истории музыки и анализу форм обычно играл Слава Рихтер. Все это читалось им с листа и звучало просто захватывающе. Часто раздавались аплодисменты. Возникала атмосфера концерта. Я заметил, что впервые исполняемое он играл более увлеченно, чем произведения, над которыми работал. Партитуры он играл так же феноменально, как изложение для фортепиано. Был он прост, обаятелен. В нем были детская застенчивость и поразительная скромность. О себе он никогда не говорил и вообще нисколько не отличался от остальных студентов.
Курс наш оказался на редкость дружным. Мы вместе проводили время, отмечали праздники в своем кругу, среди однокашников.
Пришла война. Курс рассыпался. Мы получили дипломы в разное время. Но осталась дружба. Остались встречи. Они стали обязательны и святы. Собираясь вместе, мы были счастливы: мы как бы молодели и смеялись взахлеб, как дети.
Для меня наша встреча за месяц до моего выезда стала прощанием. Собрались мы тогда на новой квартире Рих¬тера. Он стоял у двери в цилиндре и каждого встречал пи¬столетным выстрелом. Это был салют. Ко мне подошел Леня Живов. Сказал: «Как ты можешь уехать, оставив то дорогое, что мы имеем?» Стало тяжело до слез. Я не мог ответить.
Встречи продолжаются. Почта приносит письма и фото. Идет время, уходят люди, стареют лица. Грустно... Недавно пришло приветствие от Славы Рихтера, старого «одноклавишника» нашего удивительного курса...
А вот в этом что-то искусственное:
Вспоминаю, как Рихтера, уже прославленного музыканта, заставили играть на Всесоюзном конкурсе.
Читаешь, и чувствуешь злую волю НКВД. И Генрих Густавович, рекомендовавший выступить, тоже был под влиянием той страшной организации?
И уж совсем неискреннее и необъективное в оценке известного полонеза Шопена ля-мажор,кстати,входившего в репертуар Рихтера. И это только потому, что он нравился Сталину?
Сталин заметил, что ему у Шопена очень нравится одна вещь с «переливами». Названия он не помнил. Рядом стоял рояль, и Гилельс сел искать «переливы». Начал наигрывать одно, другое, и так прошелся по всему Шопену. Оказалось, что это Полонез ля мажор. Действительно, там первые фразы заканчиваются «переливами». Полонез ля мажор — самое бессодержательное из произведений Шопена. Он помпезно-декоративный, и его часто исполняют духовые оркестры.
