Очень интересная статья о ПЕТРЕ ЛАУЛЕ опубликована в журнале №2 за 2013 год. Привожу её полностью.
«PianoФорум» № 2 (14), 2013
Беседовала Ольга СКОРБЯЩЕНСКАЯ
Пётр ЛАУЛ: «Рояль сохраняет ауру тех, кто на нём играл»
Пианист Пётр Лаул, концерты которого с огромным успехом проходят в городах России, Европы и Америки, интересен не только как яркий исполнитель и глубокий музыкант, но и как представитель типично петербургской музыкальной традиции, для которой сосредоточенность на смысле всегда была важнее, чем карьерный рост и конкурсные победы. Размышления Петра Лаула очень характерны для этой культуры. В то же время, он — человек своего поколения 35-летних, победивший в двух серьёзных конкурсах, живущий стремительной гастрольной жизнью и энергично покоряющий концертную эстраду. Именно потому многие найдут, представляется нам, в его мыслях что-то созвучное своим. Мы намеренно не стали искусственно организовывать монолог пианиста, а оставили непринуждённую манеру высказывания, в которой отразились живая речь и личные свойства музыканта.
— Я начал учиться в обычной районной музыкальной школе. Моей первой учительницей была Людмила Семёновна Ющенко, которая терпела меня, не занимающегося, семь лет. Нет, кем быть — вопроса не было: у меня в семье все музыканты. Просто не усидеть было за роялем! В доме всё время звучала музыка. Помню, как отец устраивал мне в полтора года своеобразные «викторины»: ставил пластинки, и я угадывал много сочинений — Бетховена, Брукнера, Рихарда Штрауса. Почему-то (из-за названия, наверное) больше всего мне нравилась «Альпийская симфония» Штрауса. С мамой много играл в четыре руки, читал с листа.
Семья Лаулов–Должанских известна не только в Петербурге. Дедушка, Александр Наумович Должанский — автор исследования «24 прелюдии и фуги Шостаковича», глава полифонической школы Петербурга; отец, Рейн Хейнрихович Лаул — профессор консерватории, автор трудов по теории и анализу формы; мама, Надежда Александровна Должанская — педагог- теоретик; бабушка и сестра — пианистки.
— В седьмом классе возник вопрос о поступлении в специальную музыкальную школу при консерватории. Моя сестра Надя занималась там у Марины Вениаминовны Вольф, и я с детства мечтал тоже у неё учиться, но она меня, ясное дело, не взяла: я тогда был очень «корявым» пианистом… И тогда кто-то, кажется, мама, придумал отдать меня молодому педагогу Александру Михайловичу Сандлеру — ученику Вольф. Он и начал меня готовить в школу, а потом взял в свой класс. Занятия сразу стали совершенно иными — серьёзными и захватывающе интересными. Не помню, чтобы он специально занимался технологией, скорее, ставил очень ясные и увлекательные творческие задачи. Мне было сразу понятно, что всё, что он просит, — очень разумно и «в точку». Первые сочинения, которые я с ним прошёл ещё до поступления, я прекрасно помню: первая часть Партиты до-минор И. С. Баха, 27-я соната Бетховена, «Посвящение» Шумана–Листа. Потом, в школе — «Бергамасская сюита» Дебюсси и ре-минорный концерт Баха. Это сразу меня очень увлекло, и я начал заниматься. Сандлер никогда не повышал голоса, но он мог говорить тихо очень неприятные вещи. Но, в общем, он меня очень вдохновлял, особенно, когда играл сам.
Имя Александра Сандлера сегодня известно далеко за пределами Петербурга. Этот замечательный пианист и педагог воспитал несколько десятков лауреатов международных конкурсов. Тогда, 20 лет назад, он только начинал свою педагогическую деятельность. Пётр первым из его учеников победил на международном соревновании пианистов.
— Сейчас я иногда замечаю, что ученики его бессознательно копируют. Но мне копировать его не хотелось, да это было и невозможно: у него пианизм природный, удивительно «здоровый». На конкурсы я ездить не стремился, и иногда Сандлер меня просто заставлял это делать. Помню, я должен был ехать на конкурс в Сантандер, а мы жили в Репино, и мне ужасно не хотелось ехать в город за визой. А он мне ехидно так говорил: «Какое ты имеешь право не ехать! Вот NN [тоже ученика Сандлера] не пропустили, а тебя пропустили. А ты, видите ли, ехать не хочешь!». Ну, я и поехал, слетел с первого тура, но зато встретился с замечательным французским виолончелистом Марком Коппе, с которым играю в ансамбле уже много лет, и за эти годы мы сыграли почти весь виолончельный репертуар, записали все сонаты Брамса и русские виолончельные сонаты. Трио играю с Марком и с его женой Лианой Гурджия. Я вообще люблю играть камерную музыку. Много играл с Дмитрием Коузовым и Ильёй Грингольцем [на фотографии]. С ними записали все трио Шумана, играли Трио Чайковского, до-минорное трио Брамса. Мне нравится играть камерную музыку, во первых, потому, что я чувствую себя спокойнее и раскованнее, деля ответственность «на двоих» или «на троих». Во-вторых, мне интересно, потому что камерная музыка — это вид общения. Я учусь у своих партнеров и «подпитываюсь» от них. И с педагогами по камерному и концертмейстерскому классам мне повезло: Нелли Рафаиловна Склярская в школе, Татьяна Александровна Воронина и Софья Борисовна Вакман в консерватории. Другое дело, что в России камерная музыка не в почёте. У нас нет традиции слушания, как на Западе. У нас и обучение всё «заточено» под солистов. Все, кто учится в школе, хотят быть солистами, а те, кто попадают в оркестр или становятся концертмейстерами, считаются неудачниками. Я говорю даже не о Москве и Петербурге. Я очень хорошо это понял, когда увидел афишу сонатного вечера во Владивостоке: громадными буквами — «выступает знаменитый скрипач Илья Грингольц», мелким шрифтом — «сопровождает концерт легендарный концертмейстер Пётр Лаул». Тогда я понял, почему у нас солист считает ниже своего достоинства играть с кем-то. Это глупо. Я, кстати, играл и в оркестре: один раз в школе попросили сыграть на челесте в сюите из «Щелкунчика», на меня просто паралич напал, ничего не получалось. Более удачный опыт был недавно на фестивале во Франции, я играл партию челесты и фисгармонии в шёнберговской версии «Песни о земле» Малера. На челесте очень понравилось, а фисгармония разочаровала: 11 часов репетировал, а в результате ничего не было слышно. Потом понял, что если было бы слышно, то, значит, я играл не вовремя. На органе и клавесине почти не играл. В общем, мне рояль нравится больше всего.
Когда-то Лист сказал: «Рояль для меня — что корабль для моряка, что конь для араба, и даже больше — второе моё я». Под этими словами могли бы подписаться многие пианисты. По отношению к инструменту можно судить об уровне истинной музыкальности артиста. Поэтому представляются очень важными мысли Петра по поводу разных роялей, на которых он играл.
— Отношение к роялю у меня очень трепетное. Иногда вижу прекрасный инструмент, который находится в ужасных условиях, просто пропадает, не настроен, костяные пластинки с клавиш повыбиты… Так бы и забрал его к себе, чтобы спасти! На рояле ведь нужно играть, иначе он портится, стареет. Когда мне достался рояль Анатолия Угорского, на котором несколько лет никто не играл, его долго пришлось реанимировать, играть потихоньку. Пусть это звучит мистически, но я уверен, что рояль сохраняет ауру тех, кто на нём играл. Один из самых потрясающих инструментов, на которых я играл, это рояль Скрябина, который стоит в его Музее-квартире в Москве. Вообще, я люблю старые инструменты. В Утрехте я играл на историческом «Бехштейне» 1897 года, мне очень понравилось. Из современных роялей требованиям современного пианизма в наибольшей степени отвечает, к сожалению, один «Стейнвей». Меня это огорчает: хотелось бы разнообразия звука, а не унификации.
Отец Петра начинал свою творческую жизнь как авангардный композитор. Дед был преданным адептом музыки Шостаковича. Естественно было узнать, что значит для молодого Лаула современная музыка.
— Я безобразный консерватор. Стыдно признаться, но для меня раньше вся великая музыка заканчивалась Шостаковичем. Да, по сути, и сейчас им заканчивается. Хотя я играю и совсем новую музыку — в основном, со своими приятелями-инструменталистами на разных фестивалях. Во Франции, например, в Кольмаре. Во Франции вообще очень любят играть современную музыку. Заказывают на каждый фестиваль композитору новое сочинение. Я играл таких не известных у нас композиторов, как Марк Моне, Мишель Риверди. Недавно в зале «Концертгебау» в Амстердаме сыграл с Марком Коппе и Лианой Гурджия трио итальянского композитора Сальваторе Шаррино. Довольно странное сочинение: огромное количество глиссандо, руки стираются, хоть играй в резиновых перчатках. В Петербурге много играл наших композиторов поколения моего отца — Геннадия Банщикова, Татьяну Воронину, Геннадия Белова, Вячеслава Наговицына, музыку отца — Рейна Лаула.
Для любого гастролирующего артиста поездки — это не только новые впечатления, но и «пустое время», не заполненное ничем, кроме ожидания. Для Лаула, оказывается, нет.
— Я играю примерно 60 концертов в год, много езжу. В поездках я читаю и смотрю фильмы. Люблю читать биографии, мемуарную литературу. В позапрошлую поездку брал «Письма» Малера в новом русском переводе, весь том. В последнюю — читал по-немецки воспоминания жены Фуртвенглера. Из беллетристики люблю разное: Гашека, Зощенко, Достоевского, Томаса Манна. Правда, кроме «Доктора Фаустуса» — я побаиваюсь, когда описывают словами прекрасную музыку, потому что эти описания часто не совпадают с моими представлениями. Я пытаюсь не думать о программности сочинений. Мне кажется, это не так важно. Любая придуманная программа сужает простор для фантазии. Это, конечно, не относится к изначально программной музыке: «Картинки с выставки» Мусоргского, Прелюдии Дебюсси — там чистый театр, необходимость перевоплощения.
Следующие размышления затрагивают ряд профессиональных вопросов, с которыми приходится сталкиваться каждому концертирующему пианисту и педагогу-практику.
— О программах концертов. Есть вещи, которые я мечтаю когда-нибудь сыграть — 32 сонаты Бетховена, «ХТК» Баха, 24 прелюдии и фуги Шостаковича. В основном, я сам определяю программы. Но советуюсь — с Александром Михайловичем, с сестрой. Ну, и сообразуюсь, конечно, с требованиями зала. Например, в Большом зале Петербургской филармонии концерт из всех сонат Гайдна не прозвучит. Вообще, этот зал я считаю лучшим залом в мире для сольных концертов. Там лучшая акустика, всё слышно с 30-го ряда, и сам его вид очень вдохновляет. Когда там играешь, чувствуешь — море по колено! Малый зал Петербургской филармонии тоже люблю, хотя рояли там не очень…
Есть два вида программ: первый состоит из красивых, хорошо звучащих произведений, второй — концептуальные программы. Пример первого: маленькая соната Гайдна, Большая соната Шуберта, пьесы Равеля, Шопена. Это будет очень красиво звучать, но концертным организациям не понравится — афиша выглядит неинтересно: ну, Гайдн, ну, Шопен, и что? Второй — красиво выглядит на афише, но редко красиво звучит. Я играл программы и первого и второго вида. Из второго помню две хорошие: «Фортепианная миниатюра ХХ века», состоящая из пьес Дебюсси, Равеля, де Фальи, Скрябина, Метнера, Рахманинова, Шёнберга, Хиндемита, Бартока, Мессиана, Стравинского, Кейджа, Прокофьева и Шостаковича, и «История вальса». Эту вторую я очень люблю. Идею мне подсказала сестра. Бывают разные вальсы — лирические, бытовые, вальс-поэма, вальс-катастрофа. Я собрал целую вереницу вальсов: Вебер, Шуберт, Шопен, Равель, Чайковский, Брамс, Скрябин, Дебюсси... Эта программа очень красиво звучала. Но мне кажется, что это — исключение из правил. Можно придумать программу из произведений ор. 1, ор. 2, ор. 22…
Ученики. Бывает, что раздражают, конечно. Но и радуют. Вообще, это интересная работа. Это — возможность рассмотреть произведение с другой точки зрения, посмотреть на него чужими глазами. Иногда это увлекательно, иногда тяжело. К тому же я преподаю мало и эпизодически: расписание не позволяет, я всё-таки значительное время провожу на гастролях.
Об «аутентизме». Как человек, играющий Баха на рояле, я не могу полностью поддерживать это направление. Но, безусловно, признаю и уважаю, особенно, когда его представляют выдающиеся артисты, вроде Арнонкура. Конечно, нужно быть грамотным и знать, как были устроены инструменты эпохи Баха, чтобы правильно его играть. Но, по-моему, нужно знать и об особенностях инструмента Скрябина: что у «Бехштейна» тогда демпфера заканчивались раньше, на ми, а не на соль-диез, как в современных роялях, и потому верхние ноты (как в последнем пассаже Пятой сонаты) звучали особенно полётно.
Если выделять композиторов, чьи сочинения Лаул интерпретирует особенно убедительно и убеждённо, то на одном из первых мест окажется Скрябин. Что же касается Шостаковича, то сегодня Лаул — один из лучших интерпретаторов его фортепианной музыки.
— Скрябин как-то сразу мне оказался близок и понятен. С первого, ну, может, со второго произведения. Это были (в 10-м классе) Этюд до-диез минор ор. 42 и Поэма-ноктюрн. Потом, в 11-м — Две поэмы ор. 32 и Третья соната. Хотя в начале, когда я принес Поэму-ноктюрн, Сандлер мне сказал: «Ну, ты и намешал… Давай разбираться». Но очень быстро всё стало удивительно ясно: и скрябинская импровизационность, и его гибкая, воздушная, какая-то нематериальная фактура. Мне он кажется очень живым композитором. Весь этот мистический «скрябинизм» — Сабанеев, Блаватская, «Чёрная месса» — мне не близок, это какой-то морок.
Шостакович для меня очень личная, глубокая тема. Семейная. Я вырос в доме, в котором всё было пронизано культом поклонения Шостаковичу, в котором жил мой дед, музыковед Александр Наумович Должанский. Я не встретился с ним, но часто мне кажется, что я его лично знал. Он всю жизнь посвятил изучению творчества Шостаковича и, живя с ним в одном городе и работая в одной консерватории, специально держался на некотором отдалении, потому что считал, что исследователь должен сохранять дистанцию по отношению к объекту. Но в 1948 году, когда Шостаковича обвинили в формализме, стал его публично защищать. И его с позором выгнали из консерватории, объявив «знаменосцем Шостаковича» — это было тогда страшное проклятие. Так что особое преклонение перед музыкой Шостаковича мне передано как семейная традиция. Но он для меня — абсолютно живой и, как это ни странно прозвучит, недооцененный композитор. Я думаю, что он прежде всего недооценен как пианист и фортепианный композитор. Я играю его много, но хотел бы играть ещё больше. Единственный случай, когда мне удалось сыграть монографическую программу из его сочинений — это концерт в Малом зале Петербургской филармонии в 2005 году: 24 прелюдии ор. 34, Вторая соната и 6 прелюдий и фуг. Я хотел бы сыграть все его Прелюдии и фуги. Но такие программы, к сожалению, непопулярны у концертных организаций, как и Вторая соната. Её считают слишком мрачной!
У меня есть ощущение, что я точно знаю, как нужно играть Шостаковича. Он так же ясно, как и Бетховен, записывал свои намерения. И даже яснее. Для меня Шостакович весь понятен, кроме двух лет — 1926–28. Я пока не понимаю «Афоризмы» и Первую сонату. Хотя очень люблю «Болт» и «Золотой век». Мне очень нравится, как Шостакович играет свои сочинения сам — несентиментально и с удивительным юмором. Мне это напоминает то, как Зощенко читает свой рассказ «Расписка» — очень смешные вещи он произносит каким-то нейтральным голосом, что только усиливает комический эффект.
У нас бытуют две крайних точки зрения. Одна — что Шостакович насквозь политизирован. Другая — что он писал «чистую музыку». Мне кажется, что первое — это плоский взгляд, а второе — лукавство. Истина посередине. Он — один из тех композиторов, которые точно выразили дух своей эпохи. Как и Мусоргский. Поэтому он очень актуален сегодня, особенно в нашей стране, где всё идет по кругу.
Из всего, что написано о Шостаковиче (а я читал очень много, почти всё), я предпочитаю его собственные письма. К Соллертинскому, к Гликману. Хорошая книга у Элизабет Уилсон. У Бетти Шварц. У Кшиштофа Мейера. Довольно странная книга у Левона Акопяна. Не могу согласиться со многими его оценками и с самим принципом — давать оценки сочинениям. Но настоящая фундаментальная монография о жизни и творчестве Шостаковича ещё не написана, по-моему. Что бы я посоветовал читать молодым студентам, играющим Шостаковича? Саму музыку слушать. Я же не могу им велеть прочесть «Архипелаг ГУЛАГ» или Шаламова. Да всё нужно читать — Солженицына, Зощенко, Ильфа и Петрова… Мне кажется, на наших молодых критиков и композиторов очень давит дурная традиция фетишизации Шостаковича. Странно — но у нас много дурных традиций. Сначала они его выгоняли, а теперь — превозносят…
Пётр вырос в Коломне — в сердце старого Петербурга, это его родные места, где он до сих пор живёт и куда любит возвращаться из других городов и стран.
Я люблю Петербург, самые «петербургские», самые любимые места — возле моего родного дома: Коломна, река Мойка, конечно, Новая Голландия. Это место меня с детства притягивало: как же, загадочная территория, на которую простой человек не может попасть! Даже сейчас, когда она открыта, мне кажется, её загадочность не исчезла. А ещё мне нравятся места, где много света и воды, — Дворцовая набережная и площадь, Марсово поле. Мне кажется, что в Петербурге много таких мест.
Люблю Таллин. Мой дедушка со стороны отца строил там мосты, спроектировал Певческое поле в Таллине, восстановил театр «Эстония». А я там — играл…
Очень люблю Москву, но жить там не смог бы — там всё время нужно куда-то бежать, и всё равно половины не успеваешь. Публика там гораздо живее и теплее, питерская — холоднее и менее спонтанна в реакциях. Я помню, после Конкурса имени Скрябина меня раз десять вызывали после Пятой Сонаты Скрябина, не отпускали просто. Это было очень приятно и тем более ценно, что там тогда ещё было много людей с фантастическим слуховым опытом, которые слышали живьём Софроницкого. Это было волнующе…
Софроницкий — любимый пианист Лаула, но не только он.
Пианистов любимых у меня много. Но те, без кого бы я не мог прожить, — это Рахманинов, Шнабель, Корто, Гизекинг, Софроницкий, Горовиц, Нейгауз и Липатти. И Ванда Ландовска — и как пианистка, и как клавесинистка. Но по-настоящему преклоняюсь я перед дирижёрами. Если выбрать одного моего самого любимого исполнителя (из всех специальностей), то это Вильгельм Фуртвенглер, на мой взгляд, он самый великий музыкант на все времена. Я ему очень многим обязан, учусь у него всё время. Он поборол власть тактовой черты. Музыка у него — явление природы. Мне кажется, очень важно, что он был ещё и композитором, пусть и средним, но это давало его исполнению новый подход. Мне нравится у Фуртвенглера всё — Бетховен, Шуберт, Вагнер, Брукнер, Брамс. Второй концерт Брамса с Фуртвенглером и Эдвином Фишером я считаю для себя вообще лучшей в истории записью сочинения Брамса. Меня поражает в нём сочетание свободы и экспрессии, и ощущение того, что происходят какие-то глобальные процессы, тектонические сдвиги, сотворение мира! И всему этому веришь.
И — напоследок — об увлечениях, пристрастиях и хобби. Жизнь ведь — не только фортепиано…
Хобби? Кулинария. Утиная грудка в вишнёвом соусе. Вообще люблю готовить. Мне это доставляет удовольствие. Это — самый творческий процесс изо всей домашней работы. Я готовлю все. Люблю французскую и итальянскую кухню в разных вариантах. Мое огорчение — что у нас нельзя достать свежие и качественные продукты по разумным ценам. Даже базилик, например, нигде не найти, когда нужно. А он, на мой взгляд, важнее укропа. На нём половина всей итальянской кухни держится.
Ещё мое хобби — кино. Я настоящий киноман. Люблю разное — хорошее кино, которое заставляет думать. Все поездки провожу с компьютером, на котором смотрю фильмы. Недавно ездил в Екатеринбург, и за 10 дней просмотрел 38 фильмов! Смотрю один — а то, как правило, кому-то не нравится, кто-то просит побыстрее промотать. Люблю многое: Вуди Аллена, Хичкока, Феллини, Бергмана, раннего Тарковского, Жана Ренуара, Трюффо, братьев Коэнов, Полански, раннего Михалкова, Данелию, Орсона Уэллса, Кубрика… Ну, всех не перечислишь!
